«В
бананово-лимонном Сингапуре...», «Желтый ангел», «Доченьки»... Пишу эти строки,
а память с готовностью озвучивает их грассирующим, слегка надтреснутым, не
похожим ни на какой другой голосом. Под легкое шипение патефонной иглы голос
этот забирается в душу, заманивает ностальгической тоской и вдруг – словно
ломается, становясь надменным, холодным, капризным, жеманным, а затем, также
неожиданно, окрашивается ироническими насмешливыми интонациями. Обаяние
Александра Вертинского – именно в этих бесконечных модуляциях голоса,
блистательных перевоплощениях, балансировании на грани между игрой и
откровением.
А еще в
удивительной пластике его рук – таких артистичных, выразительных, способных
одним движением сыграть гордость или покорность судьбе, презрение или радость,
показать балерину, матроса, короля – кого угодно!
Евгений Евтушенко как-то сказал, что «Вертинский был не поэт, не композитор, не певец, не актер. Вертинский был человек-спектакль».
Пьеса его
жизни больше похожа на легенду. Родом из Киева, который, несмотря на не слишком
веселое детство, всегда оставался для Александра «родиной нежной». Отец,
Николай Вертинский – частный поверенный, на досуге занимался журналистикой;
мать, Евгения Скалацкая – родом из дворянской семьи. Саша и его сестра Надя
были детьми внебрачными. Первая супруга Вертинского развода категорически не
давала, и он смог «усыновить» собственных детей лишь несколько лет спустя.
Мальчику было три года, когда умерла мать, а спустя еще два года угас от
чахотки и отец. Дети попали в разные семьи, причем воспитывающая Александра
тетка зачем-то соврала, что его сестра умерла. Лишь спустя двадцать лет
Вертинский встретился с Надей – звездой провинциальной опереточной труппы.
Годы,
проведенные в Киеве, отмечены исключением из Первой императорской Александрийской
гимназии (за неуспеваемость и дурное поведение) и переводом в заведение попроще
(Четвертую классическую гимназию), первыми (крайне неудачными!) театральными
опытами, литературными пробами (театральные рецензии на выступления
знаменитостей, гастролировавших в Киеве, и рассказы в местных газетах),
знакомством с поэтами и художниками. В богемный круг Александр вписался легко,
а вот на жизнь приходилось зарабатывать более прозаическими способами: работал
грузчиком, продавал открытки, служил корректором в типографии, побывал даже
бухгалтером в гостинице «Европейская».
Но Киев
уже казался Александру тесным, провинциальным – манила Москва, размах, простор.
В столице Александр пробует силы в литературных и драматических обществах, на
сцене Театра миниатюр в Мамоновском переулке, дебютирует в кино, снимается в
немых фильмах студии Ханжонкова. Если верить Д. Самину (автору книги «Самые
знаменитые эмигранты России»), именно Вертинский привел на кинофабрику Веру
Холодную, разглядев «демоническую красоту и талант актрисы в скромной, никому
не известной жене прапорщика Холодного»… Тайная любовь к звезде немого
кинематографа вдохновила Александра на первые песни – «Маленький креольчик»,
«За кулисами», «Ваши пальцы пахнут ладаном».
Богемная
жизнь манила и затягивала, и Вертинский с энтузиазмом предается ее соблазнам.
Особенно пристрастился он к немецкому кокаину «Марк»: до революции этот
галлюциногенный порошок свободно продавался в аптеках. Подружился с
бунтарями-футуристами и, хотя и говорил, что оные «выставляли на выставках явно
издевательские полотна и притворялись гениями», с удовольствием расхаживал с
ними по Тверской, театрально раскрасив лицо, с деревянными ложками в петлице.
Особенно сблизился с Маяковским, поэтический дар которого высоко ценил. А вот попытка
поступить в МХТ окончилась фиаско: принимавший экзамен Станиславский «зарубил»
Александра – из-за дефекта дикции. Однако, когда началась Первая мировая война,
Вертинский сменил богемный облик на форму санитара и отправился добровольцем на
фронт. Много лет спустя, вспоминая о своих вахтах в санитарном эшелоне 68,
курсировавшем между передовой и Москвой, Александр записал родившуюся в те
бессонные ночи фантазию: «В поезде была книга, в которую записывалась каждая
перевязка. Я работал только на тяжелых. Легкие делали сестры. Когда я закончил
свою службу на поезде, на моем счету было тридцать пять тысяч перевязок! «Кто
этот Брат Пьеро?» – спросил Господь Бог, когда ему докладывали о делах
человеческих. «Да так... актер какой-то, – ответил дежурный ангел. – Бывший
кокаинист». Господь задумался. «А настоящая как фамилия?» – «Вертинский». –
«Ну, раз он актер и тридцать пять тысяч перевязок сделал, помножьте все это на
миллион и верните ему в аплодисментах».
Аплодисменты
действительно стали неотъемлемой частью его будущей артистической славы. А пока
в поезде он пел свои «ариетки» для раненых. Чтобы побороть стеснительность,
накладывал сильный грим. Так родилась знаменитая маска Пьеро – образ, в котором
Вертинский впервые покорил публику в 1915 году в Арцыбушевском театре миниатюр.
Белый балахон, «лунное освещение», мертвенный лилово-лимонный свет рампы, на
белой маске лица – трагические черные брови, алый рот. И руки, которые,
кажется, жили сами по себе – вздымались, мучительно заламывались, порхали,
играли. Как будто мим вдруг решил стать певцом! Пел «белый Пьеро» о никем не
понятом, одиноком человеке, таком хрупком и беззащитном в огромном безжалостном
мире. В его песнях-новеллах, маленьких пьесах с коротким сюжетом рождался новый
жанр, неизвестный русской эстраде, вобравший эстетику модернистских течений в
искусстве. Поэтической канвой служили произведения стихотворцев Серебряного
века – Александра Блока, Анны Ахматовой, Игоря Северянина. Только Серебряный
век у Вертинского становился ближе к публике, «домашнее», проще, с улыбкой,
«игрушечнее». Сочинял Александр песни и на свои стихи, которые, правда, больше
напоминали цитатные коллажи его любимых поэтов. Пел артист речитативом – то
плавным, то резко скачущим, скандированным – благодаря чему создавалось впечатление
читаемых на фоне мелодии стихов. Разозлившее когда-то Станиславского корявое
грассирование из дефекта превратилось в достоинство, придававшее особый
«личный» шарм и выразительность его исполнению.
В 1917
году певец попрощался со своим «белым Пьеро», выбрав амплуа его «черного»
собрата: вместо мертвенно-бледного грима – маска-домино, а белый балахон
сменила черная одежда с белым шейным платком. В песнях протрезвевшего и
«утратившего наивные грезы юности» Пьеро добавилось язвительности и иронии.
После переворота Вертинский написал одну из самых своих трагичных песен –
романс «То, что я должен сказать» – о гибели трехсот московских юнкеров.
Последовал вызов в ЧК. «Вы же не можете запретить мне их жалеть!» – защищался
артист. «Надо будет – и дышать запретим», – ответили ему. И все же до 1919 года
Александр еще гастролировал по России. Несмотря на хаос и разруху, народ валом
валил на декадансного певца, у него даже появились подражатели. Тем не менее
Вертинский уехал. «Я сошел с парохода. В Константинополь. В эмиграцию. В
двадцатипятилетнее добровольное изгнание».
За
четверть столетия певец сменил много стран, подолгу живя в Европе, Штатах,
Шанхае. Пожалуй, самый яркий творческий взлет пришелся на годы, прожитые в
Париже, который он называл «родиной моего духа». Отточенная виртуозность,
врожденный аристократизм, слегка ироничная манера исполнения притягивали и
завораживали публику. На выступлениях Вертинского бывали короли, принцы,
миллионеры, звезды экрана, балета, театра – перечень поклонников и друзей артиста
говорит о многом! Равно как и эпитеты, которым щедро наделяли певца: «Шаляпин
эстрады», «сказитель русской сцены».
В Шанхае
немолодой уже Вертинский встретил, наконец, свою любовь и судьбу – сказочной
красоты грузинку Лидию Циргваву. И что 34 года разницы, если «она у меня как
иконка – Навсегда. Навсегда». И – чудо: очередное письмо-просьба разрешить
вернуться на родину в этот раз сработало! Говорят, что Сталин, просматривая
список фамилий, сказал про Вертинского: «Этот пусть живет – на родине». В 1943 году
с четырехмесячной дочерью Марианной Вертинские приехали в Москву.
Лидия ЦиргваваПредставить
Александра в декорациях сталинской эпохи очень трудно даже сейчас. Его
безупречный фрак с гвоздикой в петлице и белым треугольником платка с
монограммой в кармане («Чтоб не потеряться», – шутил артист!), среди кургузых
пиджаков с ватными плечами и крепдешиновых юбок в партере был покруче бельма на
глазу. Не говоря уже обо всех этих Ирэнах, мадам, лиловых неграх и
бананово-лимонных Сингапурах, о которых пел это совершенно ирреально
несоветский человек. Нечего удивляться, что из 100 песен репертуара Вертинского
к исполнению были разрешены лишь 30.
Но это не
останавливало «идеологически сомнительного» артиста: за последние 14 лет своей
жизни в СССР он несколько раз исколесил страну, давая по 24 концерта в месяц –
в театрах, концертных залах, на заводах, в шахтах, детских домах. Вертинский
словно жил в двух измерениях: на гастролях – полные залы, популярность; в
официальной советской прессе – девственное молчание; в эфире – ни одной песни,
изымаются из продажи пластинки, цензор на каждом концерте. Нет, конечно,
Александра не преследовали, но и в реальность не пускали, отведя роль музейного
экспоната. Не помогла даже хвалебная песня «Он», сочиненная в честь Сталина
(«Чуть седой, как серебряный тополь, он стоит, принимая парад»). С горечью
Вертинский замечает: «Я существую на правах публичного дома: все ходят, но в
обществе говорить об этом неприлично».
Правда, в
1951 году за роль кардинала в фильме Калатозова «Заговор обреченных» Вертинский
был удостоен Сталинской премии. А вот как певец никакими профессиональными
титулами отмечен не был. Рассказывают, что уже в конце жизни ему попытались
дать «заслуженного артиста». В аттестационной комиссии состоялся следующий
диалог: «Нужны какие-нибудь основания. Вы выигрывали конкурсы?» – «Нет», –
отвечал Вертинский. «Ну, может быть, общественные организации выдвигали вас на
награды?» Молчание. «Ничего не получается, – говорят. – Как мы можем
представлять вас на звание, когда у вас совершенно ничего нет?» – «Да! – сказал
Вертинский с глубоким вздохом. – У меня совершенно ничего нет, кГоме миГового
имени!»
Жена
певца, Лидия Вертинская в книге «Синяя птица любви» вспоминает: «Через
несколько дней после смерти Вертинского (21 мая 1957 г. – прим. автора) я
видела сон. Муж и я идем очень быстро по перрону вокзала вдоль стоящего поезда.
Александр Николаевич держит меня под руку, очень волнуется и боится опоздать.
Он уезжает, я его провожаю. Он говорит, что поезд его номер пять и вагон номер
пять, а место шестое: «Лиля, не забудь». Через несколько дней на Новодевичьем
кладбище, где похоронен Александр Николаевич, в конторе я получила пропуск...
Развернув его, прочитала, что Александр Николаевич Вертинский похоронен на
участке номер пять, ряд пятый, место могилы шестое».
Еще одно
мистическое событие в истории жизни маэстро, который, и уйдя в мир иной, не
растворился бесследно. Из песен Вертинского в минувшем столетии родился и обрел
всенародную любовь на 1/6 части света – в СССР – жанр авторской и бардовской
песни, подарив нам Булата Окуджаву, Владимира Высоцкого, Бориса Гребенщикова,
Александра Башлачева. И сегодня, наслаждаясь изящным завораживающим шансоном
«последнего певца Серебряного века», вспоминаешь его пророческие слова: «Жизнь
надо выдумывать, создавать. Помогать ей, бедной и беспомощной, как женщине во
время родов. И тогда что-нибудь она из себя, может быть, и выдавит! Не надо на
нее обижаться и говорить, что она не удалась. Это вам не удалось у нее ничего
выпросить. По бедности своего воображения. Надо хотеть, дерзать и, не
рассуждая, стремиться к намеченной цели. Этим вы ей помогаете. И ее последнее
слово, как слово матери вашей, всегда будет за вас».
Автор:
Вика Нова
Комментариев нет:
Отправить комментарий